[jetta-e]

Название: Монолог леди Макбет (Lady Macbeth’s Soliloquy)
Автор: Phoenix.G.Fawkes
Переводчик: Terra Cee
Драма, PG за сцены смерти, мини (~2600 слов), джен. Комаррское восстание, семья Галенов.

*
На её руках кровь.

Она внимательно смотрит на них, на гладкую бледную кожу в багровых пятнах, которые не смыть водой. Она не может вспомнить, откуда они взялись, как ни старается.

Потом полные боли крики Давида пронзают её уши, разбивают вдребезги душу, и она вспоминает.

*

Как он бледен! Кожа белая как молоко, без единого изъяна – за исключением ожогов и синяков на левой стороне лица и тела. Раньше он не был таким бледным. Его щёки всегда были здорового цвета, который сменился бело-зеленоватым оттенком, лишь когда он начал жить под землёй.

– Мадам, это он?

Проходит вечность, прежде чем она поднимает голову, но так и не в состоянии взглянуть офицеру в глаза.

"Нет, сэр. Это не мой старший сын. Мой сын был умным, он был смелым, он был полон жизни. Его глаза искрились, а голос звучал гордо, его походка была лёгкой, а голова всегда высоко поднятой – так его научили. Он любил свою семью и свою родину, и он отдал бы всё ради них.

Моему сыну было всего семнадцать, сэр. Он не может быть мёртвым".

Она ничего не говорит, всего лишь кивает, и мрачные люди в зелёной форме пытаются накрыть тело серой тканью, но Давид всё ещё обнимает шею брата. Один из них пытается осторожно оттолкнуть его, Давид не двигается с места. Другой издаёт раздражённое ворчание и хватает мальчика за талию. Он без труда поднимает Давида, не обращая внимания на его громкие протесты. Она наблюдает за происходящим молча, но едва первый офицер тянется за парализатором, то она вступает:

– Пошли, Давид.

– Но, мама, мы не можем оставить его здесь, с… с ними.

Она глуха к его словам. Она уводит его, пока он продолжает протестовать, слёзы текут по его щекам, он всем телом трясётся от горя и шока, которые быстро сменяются злостью. Злостью на неё, на людей, которые оттащили его от брата, на эту бесконечную войну и, наверное, даже на свою родину, которая продолжает требовать все больше молодых жизней, больше насилия, больше крови.

Вскоре он замолкает. Его лицо бледное, словно высеченное из мрамора. Слёзы ещё блестят на его ресницах, время от времени он всхлипывает, но ни слова больше не слетает с его губ. Он такой юный (о, такой юный, ужасно, безнадёжно юный!), но он уже солдат, обученный своим отцом.

На краткий миг она задумывается, куда делся её маленький мальчик, потому что больше не видит его в молодом парне, идущем рядом; парне, чей взгляд холоден и безрадостен, чьё лицо вечно серьёзное и суровое.

"Он такой, каким ты его заставил быть".

Когда они приходят в обветшавший склад, который стал их убежищем, их штабом, их приютом – но никогда, никогда их домом, – он отпускает её руку и направляется в самый дальний угол, где лежат его инструменты. Вскоре он поглощён своей работой, которая не имеет никакого отношения к школе или домашним делам.

Минуту она смотрит на него, на морщины на лбу, на губы, сжатые в тонкую линию, на бледные костяшки пальцев. Она хочет сказать что-то, хоть что-нибудь, но между ними пропасть, края которой не соединит ни один мост.

*

Они приходят, когда она спит. Она долго не могла сомкнуть глаз: приглушённые всхлипывания Давида и пустота в груди беспокоили её больше, чем осознание того, что к рассвету на складе кроме них с Давидом не осталось никого.

Она сразу же открывает глаза, её пальцы хватают парализатор. Она не кричит, не вскакивает, когда видит вокруг себя призрачные тени, перешёптывающиеся между собой. Она только лежит на боку, прицелившись в ближайшую к ней фигуру и выжидая подходящий момент. Знакомый голос, окликающий её по имени, заставляет её мускулы расслабиться, но она не выпускает парализатор, пока он не становится рядом с ней на колени, и она не убеждается, что чужих тут нет, что никто не последовал за ним.

– Что задержало тебя? – шипит она, а он устало вздыхает:

– Там была Имперская СБ, – она делает резкий вдох, и он спешит добавить: – Не беспокойся, они нас не видели. Фарра почти поймали, но он сумел вовремя выбраться.

– Ты достал чертежи?

Он кивает, вспышка ликования в его глазах быстро исчезает, когда в нескольких метрах от них он замечает мечущегося во сне Давида. Он кусает губу, и даже при тусклом свете она замечает, что его лицо посерело.

– Что с...?

– Да, это был он, – отрубает она. – СБ отвела нас опознать его – не беспокойся, на обратном пути я удостоверилась, что за нами не следят.

Его руки сжимаются в кулаки.

- Как же...? Нет. Не важно. Они обязательно заплатят, тем более что сейчас мы знаем, куда нанести удар. – Он нежно берёт её лицо в ладони, но его глаза горят ненавистью. – Обещаю, они заплатят за то, что сделали с нашим ребёнком, за то, что сделали со всеми нашими детьми. Никто не останется неотомщённым, клянусь жизнью!

Её горло сжимается, когда образ её ребёнка, распластанного на том холодном металлическом столе, овладевает её сознанием. Он гладит её по щеке, его взгляд как никогда пронзителен и жарок, и она кивает, пока он говорит, вдохновляемый ненавистью и гневом. Они добьются справедливости для своего сына и всех прочих погибших от руки врага. Барраярские мерзавцы не уйдут невредимыми после всего, что отняли у Комарры, отняли у них. Настало время сопротивления, победа над тиранами близка, и сейчас они должны бороться до последнего вздоха, ибо, в конце концов, ни одна жертва не будет напрасной.

Она внимательно слушает его слова и узнаёт во многих из них свои собственные. С тех пор как Барраяр забрал их свободу, один и тот же огонь пылал в них обоих, толкая их в бой, на славную борьбу сопротивления. Они оба знали, чем рискуют, оба знали, что у них есть дети, зависящие от них, но призыв был сильнее, любовь к Комарре и жажда свободы исключили все прочие заботы. Они вложили свои сердца, души и умы в эту войну с самого начала, и она знает, что им нужно держаться вместе до конца.

Однако сегодня ночью эти вдохновляющие слова кажутся пустыми, далёкими, будто он говорит на незнакомом языке. Возможно, он страдает от истощения, возможно, он тоже думает об их погибшем ребёнке. Когда-то давно они сошлись во мнении, что готовы приносить жертвы во имя своей цели, но что будет, когда жертва обожжёт кожу и оставит шрамы на сердце, заставит жизнь вытекать из тебя и оставит лишь пустую оболочку?

– Теперь нам надо идти, – говорит он, оглядев товарищей, которые занимаются своими ранами или собирают оружие и инструменты. – Сейчас у нас есть преимущество, но мы можем потерять его.

Ей приходится терпеть, всё её тело болит, разум – измучен и рассеян, а в груди боль, которая, как она знает, никогда не утихнет. Однако она все понимает и встаёт с матраса. Он почти улыбается ей, но улыбка исчезает, не успев дойти до губ.

– Пойди разбуди Давида. Он нам нужен.

Она замирает на месте, сердце колотится в груди.

– Он устал, Сер. Он почти не спал с тех пор, как…

Она не договаривает предложение: они оба знают, что именно она не произнесла вслух и почему этого не стоит делать. Он опять вздыхает, и внезапно ему кажется, что все прожитые годы легли тяжким бременем на плечи.

– Только он в состоянии забраться туда, Сара. Даже ты не такая мелкая, чтобы сделать это.

Она колеблется. Она не хочет озвучивать свои страхи, она не хочет показывать, что холод сжимает её сердце мёртвой хваткой, не хочет дрожать или проявлять слабость. И все же те самые инстинкты глубже, чем доводы рассудка, прочнее, чем верность идеалам, сильней, чем любые мотивы.

– Слишком опасно, Сер. Он так молод…

– Он уже проделывал это. Не обращайся с ним как с ребёнком, он заслужил право считаться взрослым после того, что совершил ради нашей цели.

Он не ждет, пока она ответит, и широкими шагами направляется к матрасу Давида. Поспешив за ним, она видит, как он опускается на колени рядом с их сыном и кладёт руку на его плечо. Давид резко открывает глаза и вскакивает на ноги, дико озираясь в поисках угрозы. Он немного успокаивается, только когда узнает родителей, но его взгляд остаётся таким же встревоженным.

– Что случилось, отец?

Она заметила, что сын больше не говорит "папа", с тех самых пор, как его начали привлекать к участию в операциях наравне с остальными товарищами. Иногда он даже говорит "сэр", будто Сер – его офицер и командир, а не отец. Ей не хочется задумываться, что же это значит.

Сер встаёт в полный рост и кладёт обе руки сыну на плечи, пристально смотря ему в глаза.

Он коротко пересказывает план или, по крайней мере, ту его часть, которая имеет отношение к Давиду. Никто, кроме Сера, не знает планы операций целиком – это усложнит работу барраярской СБ, если кого-нибудь из них арестуют.

Давид всегда был смышлёным. Он уясняет, что от него требуется, быстрее, чем способны сделать большинство мужчин вдвое старше его. Впрочем, он рос, слушая, как шёпотом обсуждаются заговоры и планы, он получил уроки тактики и военного искусства от отца, так что знаком с ходом мыслей Сера.

Она внимательно следит за ним, стараясь заметить вспышку страха или сомнения в серых глазах, как иногда замечала раньше (и всегда молчала об этом, но сегодня не станет, не будет заставлять себя, ну же, ребёнок встретится с худшими кошмарами, будь прокляты планы Сера!). Всё, что она различает на его лице – мрачную решимость, с которой он кивает; уверенность этого движения тяжела, как могильный камень, лёгший ей на плечи. Её горло сжимается, а в груди ноет, когда она понимает, что Сер прав: Давид больше не ребёнок. Между вчерашним днём – до той секунды, как СБ подтвердила их худшие страхи – и этой ночью что-то сдвинулось в её сыне, и это необратимо изменило его. Теперь она понимает, что последний осколок его невинности был разбит, разрушен жестокостью бесконечной войны, насилием верности идеалам и сопротивлением, сметающим и уничтожающим всё на своём пути. Её ребёнок никогда не будет прежним, и на мгновение она ощущает, как в груди разгорается приступ гнева, будто эти звери убили обоих её детей, а не забрали одного только старшего. Но ярость сменяется мучительной болью, когда она понимает, что в равной степени в этом виновна и она сама.

Однако она изгоняет эти мысли из головы, видя, как Сер почти нежно сжимает плечи мальчика и с гордостью произносит:

– Всё будет в порядке, Давид. Я знаю, ты меня не подведёшь.

Их сын кивает, но на его лице нет признаков облегчения, ни тени радости от похвалы отца, которую он раньше так старался заслужить, – лишь мрачная, покорная готовность. И это так больно, будто её ударили ножом.

"Что мы делаем с нашим ребёнком?"

*

На её руках кровь.

Куда бы ни посмотри, она видит смерть и отчаяние, ужас и увечья. Мир вокруг неё лежит в руинах, гнетущую тишину едва нарушают мучительные крики боли, кажется, раздающиеся со всех сторон. Она идёт в оцепенении, её взгляд натыкается на обезображенные лица и перекрученные, сломанные конечности, её лёгкие наполнены дымом, а рот – пеплом.

В ушах у нее ещё звенит после взрыва, но какой-то частью своего измученного сознания она отмечает далёкий вой сирен. Ей следовало бы бояться быть пойманной или чувствовать облегчение от того, что помощь близка. Она же не чувствует ничего. Страх ареста далёк и незнаком, а для помощи уже слишком поздно. Редкие, полные боли крики стихают; те, кому не повезло погибнуть сразу, один за другим теряют силы и погружаются в небытие.

Она практически спотыкается и с трудом удерживается на ногах. Тогда она смотрит под ноги. Что это за кукла там лежит? Что она здесь делает? Понимание озаряет её, словно молния.

Это не кукла. Это ребёнок.

Длинные тёмные локоны некогда были красивы, но сейчас запутались и слиплись. Круглое лицо измазано грязью и кровью, синие глаза остекленели. Её платье (один из тех ужасных обшитых кружевами нарядов с нелепой длинной юбкой, которые, похоже, так любят фор-леди) порвано и обгорело, маленькое тело лежит неподвижно, правая рука повёрнута под странным углом. Тело выглядит как пластиковая кукла в человеческий рост.

Внезапно на нее накатывает желание кричать, рвать на себе волосы и убегать отсюда так быстро и так далеко, как только смогут её ноги.

Вместо этого она падает на колени и, движимая глупым порывом, поднимает маленькую девочку на руки и начинает с ней раскачиваться вперёд-назад; кровь ребёнка пачкает её блузку, искажает её душу.

Она пытается вспомнить, в чем состояла их великая цель. Вспомнить гневные слова Сера, которыми он воодушевлял их, готовя к миссии, представить преисполненные тогда надежды лица товарищей. Вспомнить мотивы, доводы, убеждения, которыми она некогда обладала. Она пытается призвать ярость и злобу, вдохновлявшую её с того самого дня, когда ей пришлось объяснять четырёхлетнему сыну, почему его любимая тётя Ребекка больше никогда не придёт в гости, вспомнить омертвевшее при этих новостях лицо мужа, растерянность и страх старшего сына.

Но перед ее глазами – лишь бездыханное тело пятилетнего ребёнка, которое она качает на руках, в ее памяти – только труп её сына, недвижный, распластанный на холодном столе. Она удивляется, с какой страстью сейчас пожелала, чтобы мать девочки тоже оказалась мертва, чтобы ей не пришлось испытать невыносимую боль, разрывающую сердце на куски.

Слёзы начинают катиться из ее глаз – слёзы, вскоре становящиеся красными и оставляющие дорожки на её испачканных кровью щеках; слёзы, падающие на спутанные волосы девочки. Кажется, воздух покинул её лёгкие и никогда не вернётся.

В конце концов, Ребекка легко отделалась. Она отстаивала то, во что верила, она защищала свою страну как могла, и голубая вспышка подарила ей милосердную смерть. Её золовка не умирала медленно, разлагаясь изнутри, пока в ней не осталось бы ничего человеческого. Она не видела, как враги растоптали её мечты, не разрушала свою верность идеалам и увлечённость окровавленными руками. Возможно, Ребекка отдала жизнь за принципы, зато не продала свою душу, самоё себя за невозможную мечту; она не лежала в бессоннице бесконечными ночами, преследуемая преступлениями, которые совершила собственными руками.

Сейчас ей хочется оказаться на месте Ребекки.

Она принимается напевать колыбельную, ту самую, которую пела своим детям, когда укладывала их спать, когда вытирала их слёзы и успокаивала после ночных кошмаров, когда-то давно.

Она поёт и укачивает маленькую девочку; её кровь того же цвета, что и разбитые колени её старшего сына, того же цвета, что и раны её павших соратников, того же цвета, что окрасил землю Солстиса в тот роковой день, когда решилась их судьба.

*

Сегодня в их штабе праздник; хотя веселье омрачает гибель братьев по оружию и усилившаяся слежка СБ.

Она держится в стороне от всех и в поисках уединения натыкается на сына, извергающего содержимое желудка. Она встаёт на колени у него за спиной и держит его, пока приступ рвоты не проходит, а потом крепко обнимает; он дрожит и плачет. Внешне он невредим, но затравленный взгляд и позеленевшее лицо говорят ей, что душа у него кровоточит.

– Мама, ты вся в крови, – произносит он, когда к нему возвращается достаточный самоконтроль. – Тебе нужно привести себя в порядок.

– Потом, Давид. Это всего лишь испачканная одежда.

Очень долго они стоят неподвижно, и она обнимает своего младшего ребёнка, почти как ту девочку несколько часов назад. Он выглядит потрясённым и задумчивым, и, возможно, обессиленным. Как бы она хотела исцелить его, вернуть его глазам исчезнувший блеск. Вместо этого она просто прижимает его к себе, потому что есть вещи, которыми она не хочет жертвовать.

– Мама, – спрашивает он немного погодя, – откуда на тебе эта кровь?

Внезапно она видит, что он опасается её, даже больше, чем когда-либо опасался отца. Она вздыхает и чувствует себя очень слабой и уставшей.

– Какая разница, Давид? Кровь всегда будет кровью, неважно, чья она: храбрых комаррцев или вероломных барраярцев, друзей или врагов. В конечном счёте, это та же кровь, та же боль, та же потеря.

Он смотрит на нее в упор, явно не понимая, о чем это она. Она хотела бы объяснить лучше, хотела бы, чтобы он понял… но и она сама, и Сер приложили все усилия, чтобы он никогда не понял, никогда не узнал ничего сверх того, чему они его научили, чтобы у него никогда не было возможности принимать собственные решения, следовать своим путём.

Иногда худшие преступления совершаются из лучших побуждений, и цель не всегда оправдывает средства. Что бы ей не понять этого раньше? Как бы она хотела забрать всю боль, которую причинила, всё отчаяние, порожденное ее поступками. Она хотела бы научиться создавать, а не разрушать. Она хотела бы освободиться от оков, выплавленных из боли и сожаления. Но больше всего она хотела бы вновь обнять обоих своих детей.

Однако она знает, что её желания тщетны.

На её руках кровь, и ничто её не смоет.